Неточные совпадения
В
другой раз он начал с того, что убеждал обывателей уверовать в богиню Разума, и кончил тем, что просил признать непогрешимость
папы.
Вот послышались шаги
папа на лестнице; выжлятник подогнал отрыскавших гончих; охотники с борзыми подозвали своих и стали садиться. Стремянный подвел лошадь к крыльцу; собаки своры
папа, которые прежде лежали в разных живописных позах около нее, бросились к нему. Вслед за ним, в бисерном ошейнике, побрякивая железкой, весело выбежала Милка. Она, выходя, всегда здоровалась с псарными собаками: с одними поиграет, с
другими понюхается и порычит, а у некоторых поищет блох.
Папа читал что-то и на вопрос мой: «Бывают ли синие зайцы?», не поднимая головы, отвечал: «Бывают, мой
друг, бывают».
— Павля все знает, даже больше, чем
папа. Бывает, если
папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что
папа знаком с
другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и говорят (это
папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в
другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
—
Папа, как ты себя чувствуешь? — спрашивала девушка, заходя к отцу с
другой стороны кровати. — Сергей Александрыч нарочно приехал, чтобы навестить тебя…
—
Папа, не плачь… а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика,
другого… сам выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей и люби его вместо меня…
— «
Папа, переедем в
другой город, в хороший, говорит, город, где про нас и не знают».
Человеческая стихия была, с одной стороны, принижена христианством в истории, а с
другой — ложно возвеличена в лице
папы, царя, иерархии, в человеческом быте и человеческих мнениях, выданных за божеские.
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до
другого, и по особому складу всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется
папа, а
папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
— А хорошо,
папа, устроилась теперь Лиза, — говорила отцу Женни, едучи с ним на
другой день домой.
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе
папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе
другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет. Ну, я ему еще покажу!
— Разумеется; мы будем жить на верху в одной половине; вы в
другой половине; а
папа во флигеле; а обедать будем все вместе, внизу у бабушки.
Он скажет: „Что ж делать, мой
друг, рано или поздно ты узнал бы это, — ты не мой сын, но я усыновил тебя, и ежели ты будешь достоин моей любви, то я никогда не оставлю тебя“; и я скажу ему: „
Папа, хотя я не имею права называть тебя этим именем, но я теперь произношу его в последний раз, я всегда любил тебя и буду любить, никогда не забуду, что ты мой благодетель, но не могу больше оставаться в твоем доме.
Папа станет просить меня, но я махну рукой, скажу ему: „Нет, мой
друг, мой благодетель, мы не можем жить вместе, а отпусти меня“, — и я обниму его и скажу ему, почему-то по-французски: „Oh mon père, oh mon bienfaiteur, donne moi pour la dernière fois ta bénédiction et que la volonté de dieu soit faite“!
Это еще до того времени, когда я на дрожках сидел,
папа, и ты меня видел; это я
другой раз, по
другой записке к Кате тогда ехал.
— Смотрите,
папа просят танцевать, — сказала она мне, указывая на высокую статную фигуру ее отца, полковника с серебряными эполетами, стоявшего в дверях с хозяйкой и
другими дамами.
— Так-то,
друзья мои, вот ваш старик что выдумал, — заключил
папа, краснея, покашливая и подавая мне и Володе руки.
Я спрятал тетрадь в стол, посмотрел в зеркало, причесал волосы кверху, что, по моему убеждению, давало мне задумчивый вид, и сошел в диванную, где уже стоял накрытый стол с образом и горевшими восковыми свечами.
Папа в одно время со мною вошел из
другой двери. Духовник, седой монах с строгим старческим лицом, благословил
папа. Пала поцеловал его небольшую широкую сухую руку; я сделал то же.
На
другой день погода была дурная, и еще ни
папа, ни дамы не выходили к чаю, когда я пришел в гостиную.
Проснувшись на
другой день, первою мыслию моею было приключение с Колпиковым, опять я помычал, побегал по комнате, но делать было нечего; притом нынче был последний день, который я проводил в Москве, и надо было сделать, по приказанию
папа, визиты, которые он мне сам написал на бумажке.
Все тяжелые, мучительные для самолюбия минуты в жизни одна за
другой приходили мне в голову; я старался обвинить кого-нибудь в своем несчастии: думал, что кто-нибудь все это сделал нарочно, придумывал против себя целую интригу, роптал на профессоров, на товарищей, на Володю, на Дмитрия, на
папа, за то, что он меня отдал в университет; роптал на провидение, за то, что оно допустило меня дожить до такого позора.
Частые переходы от задумчивости к тому роду ее странной, неловкой веселости, про которую я уже говорил, повторение любимых слов и оборотов речи
папа, продолжение с
другими начатых с
папа разговоров — все это, если б действующим лицом был не мой отец и я бы был постарше, объяснило бы мне отношения
папа и Авдотьи Васильевны, но я ничего не подозревал в то время, даже и тогда, когда при мне
папа, получив какое-то письмо от Петра Васильевича, очень расстроился им и до конца августа перестал ездить к Епифановым.
Папа был недоволен мною, но, видя мое страшное огорчение, утешал меня, говоря, что, как это ни скверно, еще все дело можно поправить, ежели я перейду на
другой факультет.
Вследствие этих и многих
других беспрестанных жертв в обращении
папа с его женою в последние месяцы этой зимы, в которые он много проигрывал и оттого был большей частью не в духе, стало уже заметно перемежающееся чувство тихой ненависти, того сдержанного отвращения к предмету привязанности, которое выражается бессознательным стремлением делать все возможные мелкие моральные неприятности этому предмету.
Несмотря на то, что планы эти почти каждый день изменялись и противоречили один
другому, они были так увлекательны, что мы их заслушивались, и Любочка, не смигивая, смотрела прямо на рот
папа, чтобы не проронить ни одного слова.
Я не отвечал ему и притворился спящим. Если бы я сказал что-нибудь, я бы заплакал. Когда я проснулся на
другой день утром,
папа, еще не одетый, в торжковских сапожках и халате, с сигарой в зубах, сидел на постели у Володи и разговаривал и смеялся с ним. Он с веселым подергиваньем вскочил от Володи, подошел ко мне и, шлепнув меня своей большой рукой по спине, подставил мне щеку и прижал ее к моим губам.
— И вас. Знаете ли, я думал отдать мир
папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» — и всё повалит за ним, даже войско.
Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с
папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да
другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово, ха-ха-ха, глупо? Говорите, глупо или нет?
— То-то, что нет. Я что сказал? я сказал: не могу препятствовать — только и всего. А позволяю или не позволяю — это
другой вопрос. Он у меня позволения и не просил, он прямо написал: xoчy,
папа, жениться на Лидочке — ну, и я насчет позволения умолчал. Хочешьжениться — ну, и Христос с тобой! женись, мой
друг, хоть на Лидочке, хоть на разлидочке — я препятствовать не могу!
— А какой ласковый был! — говорит он, — ничего, бывало, без позволения не возьмет. Бумажки нужно — можно,
папа, бумажки взять? — Возьми, мой
друг! Или не будете ли,
папа, такой добренький, сегодня карасиков в сметане к завтраку заказать? — Изволь, мой
друг! Ах, Володя! Володя! Всем ты был пайка, только тем не пайка, что папку оставил!
— А хоть бы и так — опять-таки он не прав. Попросил раз прощенья, видит, что
папа не прощает, — и в
другой раз попроси!
Впереди десятков двух казаков ехали два человека: один — в белой черкеске и высокой
папахе с чалмой,
другой — офицер русской службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра на одежде и на оружии.
Хомяков утверждает, что церковь есть собрание людей (всех без различия клира и паствы), соединенных любовью, что только людям, соединенным любовью, открывается истина (Возлюбим
друг друга, да единомыслием и т. д.) и что таковая церковь есть церковь, во-первых, признающая Никейский символ, а во-вторых, та, которая после разделения церквей не признает
папы и новых догматов.
Кому в самом деле придет в голову то, что всё то, что с такой уверенностью и торжественностью повторяется из века в век всеми этими архидиаконами, епископами, архиепископами, святейшими синодами и
папами, что всё это есть гнусная ложь и клевета, взводимая ими на Христа для обеспечения денег, которые им нужны для сладкой жизни на шеях
других людей, — ложь и клевета до такой степени очевидная, особенно теперь, что единственная возможность продолжать эту ложь состоит в том, чтобы запугивать людей своей уверенностью, своей бессовестностью.
Разве что-либо
другое делало и делает католичество с своим запретом чтения Евангелия и с своим требованием нерассуждающей покорности церковным руководителям и непогрешимому
папе? Разве что-либо
другое, чем русская церковь, проповедует католичество? Тот же внешний культ, те же мощи, чудеса и статуи, чудодейственные Notre-Dames и процессии. Те же возвышенно туманные суждения о христианстве в книгах и проповедях, а когда дойдет до дела, то поддерживание самого грубого идолопоклонства.
У тех был хоть внешний религиозный закон, из-за исполнения которого они могли не видеть своих обязанностей по отношению своих близких, да и обязанности-то эти были тогда еще неясно указаны; в наше же время, во-первых, нет такого религиозного закона, который освобождал бы людей от их обязанностей к близким, всем без различия (я не считаю тех грубых и глупых людей, которые думают еще и теперь, что таинства или разрешение
папы могут разрешать их грехи); напротив, тот евангельский закон, который в том или
другом виде мы все исповедуем, прямо указывает на эти обязанности, и кроме того эти самые обязанности, которые тогда в туманных выражениях были высказаны только некоторыми пророками, теперь уже так ясно высказаны, что стали такими труизмами, что их повторяют гимназисты и фельетонисты.
— Верьте мне, верьте, — говорила она умоляющим голосом, прижимая к себе то одну, то
другую, — ваш
папа приедет сегодня, он прислал телеграмму. Жаль мамы, и мне жаль, сердце разрывается, но что же делать? Ведь не пойдешь против бога!
Няня пошла наверх в спальню и, взглянув на больную, сунула ей в руки зажженную восковую свечу. Саша в ужасе суетилась и умоляла, сама не зная кого, сходить за
папой, потом надела пальто и платок и выбежала на улицу. От прислуги она знала, что у отца есть еще
другая жена и две девочки, с которыми он живет на Базарной. Она побежала влево от ворот, плача и боясь чужих людей, и скоро стала грузнуть в снегу и зябнуть.
— Нет, мой
друг, у тебя
папы нет! — отвечала ему Елена.
— Ну да, может быть, и он. А потом Наполеона Бона-парте видел. Знаешь, мой
друг, мне все говорят, что я на Наполеона Бона-парте похож… а в профиль будто я разительно похож на одного старинного
папу? Как ты находишь, мой милый, похож я на па-пу?
— Ах какие они все глупые, и рыбки и птички! А я бы разделила все — и червячка и краюшку, и никто бы не ссорился. Недавно я разделила четыре яблока…
Папа приносит четыре яблока и говорит: «Раздели пополам — мне и Лизе». Я и разделила на три части: одно яблоко дала
папе,
другое — Лизе, а два взяла себе.
— И я тоже люблю пиво, — призналась молоденькая Мушка и даже немного покраснела. — Мне делается от него так весело, так весело, хотя на
другой день немного и болит голова. Но
папа, может быть, оттого ничего не делает для мух, что сам не ест варенья, а сахар опускает только в стакан чаю. По-моему, нельзя ждать ничего хорошего от человека, который не ест варенья… Ему остается только курить свою трубку.
— Орсуна, радость моя, капитан капитанов! — сказал он. — На мысе Гардена с тех пор, как я купил у Траулера этот дом, поселилось столько народа, что женское население стало очень разнообразно. Ваша фея Маленькой Ноги должна иметь
папу и маму; что касается меня, то я не вижу здесь пока
другой феи, кроме Дигэ Альвавиз, но и та не может исчезнуть, я думаю.
В детстве она очень любила мороженое, и мне часто приходилось водить ее в кондитерскую. Мороженое для нее было мерилом всего прекрасного. Если ей хотелось похвалить меня, то она говорила: «Ты,
папа, сливочный». Один пальчик назывался у нее фисташковым,
другой сливочным, третий малиновым и т. д. Обыкновенно, когда по утрам она приходила ко мне здороваться, я сажал ее к себе на колени и, целуя ее пальчики, приговаривал...
— Ну, как же вы не знаете, что есть такая игра, что выходят
друг к
другу два человека с свечами и один говорит: «
Папа болен», а
другой отвечает: «
Папа умер», и оба должны не рассмеяться, а кто рассмеется, тот
папа и дает фант. А дальше?
Бледный, перепуганный и без шинели, вместо того чтобы к Каролине Ивановне, он приехал к себе, доплелся кое-как до своей комнаты и провел ночь весьма в большом беспорядке, так что на
другой день поутру за чаем дочь ему сказала прямо: «Ты сегодня совсем бледен,
папа».
Приходилось Сашке иногда играть лезгинку для грузин, которые занимались в окрестностях города виноделием. Для него не было незнакомых плясок. В то время когда один танцор, в
папахе и черкеске, воздушно носился между бочками, закидывая за голову то одну, то
другую руку, а его
друзья прихлопывали в такт и подкрикивали, Сашка тоже не мог утерпеть и вместе с ними одушевленно кричал: «Хас! хас! хас! хас!» Случалось ему также играть молдаванский джок, и итальянскую тарантеллу, и вальс немецким матросам.
То был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех
других существо; он был Ваня с мама, с
папа, с Митей и Володей, с игрушками, кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами детства, юности, молодости.
Единственно возможное и действительное средство для его спасения и охранения состоит в том, чтобы обратиться к святейшему
папе и признать над собою его духовную и светскую власть…» В таком же роде и современные, хоть бы французские, писатели сочиняют: один мелодраму — для доказательства, что богатство ничего не приносит, кроме огорчений, и что, следовательно, бедняки не должны заботиться о материальном улучшении своей участи;
другой роман — для убеждения в том, что люди сладострастные и роскошные чрезвычайно полезны для развития промышленности и что, следовательно, люди, нуждающиеся в работе, должны всей душою желать, чтобы побольше было в высших классах роскоши и расточительности и т. п.
—
Папа, коновал пришел! — крикнула из
другой комнаты Варя.